Последние месяцы я часто думаю о маме. Думаю о том, как бы я показала бы ей Лёву, как бы она взяла его на руки и сказала бы мне, какой он красивый и как он вкусно пахнет. Думаю о том, как бы она пекла с Лизкой свои вкуснющие пироги и рассказывала бы ей историю об обгоревшей кукле из своего детства. Как я бы садилась рядом с ней и внезапно порывисто бы ее обнимала и целовала, как делала часто, когда была маленькой девочкой. Как же хочется иногда просто быть маленькой девочкой. И как же это несправедливо, что единственный человек, с которым я могла себя так чувствовать, ушел из моей жизни, когда мне было 18 лет (а ей всего 48!). Тогда было тяжело, но казалось, что я очень взрослая и справлюсь. А сейчас мне 33, и я хорошо справляюсь, но как же я по ней скучаю.
Я часто думаю о том, как она справлялась со всеми нами, пятью детьми, работой, домом… как кипятила в ведре наши пеленки, лежала с нами в больницах, чистила дом до блеска, купалась / купала нас в тазу, учила нас читать, писать и ткать ковры, готовила тончайший хинкал и самые вкусные цикабы, перевязывала раны/ожоги и делала уколы всем соседям, без устали следила за нашей порядочностью и образованностью, празднично встречала неожиданных гостей даже в самые голодные годы… И все это она всегда делала с красивейшей улыбкой на лице и безумно заразительным смехом. И ее обожали все соседи, и все пациенты в больнице, и все ученики в школе… И никто и не догадывался, что очень часто она лежала у себя в кровати, в темноте, и плакала. Как же бы хотелось ее сейчас обнять, и поговорить, и залечить все ее душевные раны, чтобы все забылось, чтобы было только счастье и радость, за себя, за детей, за внуков.
Лёве скоро четыре месяца, и я часто думаю, что именно в этом возрасте умерла Лейлашка. Тогда, в мои три года, это казалось большим трагическим событием, но каким-то мимолетным, о котором все сразу забыли, потому что про это никто никогда не говорил. И только сейчас я понимаю, что мама тогда сцеживала молоко в блюдце не потому что, это было весело и мне хотелось его попробовать, а потому что мамина грудь разрывалась от боли… во всех смыслах. Как она это пережила? говорила ли она с кем-то про эту боль? рассказывала ли о том, как она скучает об улыбках своей девочки, о ее запахе, о ее круглых черных глазках?… Как бы мне хотелось сейчас привезти ее к себе, сесть рядом и вместе поплакать, чтобы она, наконец, выпустила эту боль, хоть и затуманенную за все эти годы.
И как же я жалею, что не сохранила ее письма мне, когда я жила первый год в Москве, и она писала мне своим размашистым кудрявым почерком наполненные нежностью и любовью письма, а я читала и плакала, потом звонила ей и мы обе плакали. Точнее, я плакала и говорила, как мне тяжело, а она меня успокаивала и говорила, чтобы я возвращалась домой, а я упрямо отвечала, что пока не поступлю в МГУ, не вернусь. И потом она шла домой от соседей (потому что на нашей улице был только один телефон) и плакала уже дома. Мы никогда не знали про ее переживания и боль, она всегда старалась нас от этого оградить, и даже про рак я узнала совсем случайно, и приехала сразу домой, когда больницы и эта страшная операция на груди уже были позади. И опять была эта ее искрящаяся улыбка, будто все прекрасно, и мы, дураки, верили. И даже когда я увидела ее шрам, и она так очень грустно, немного стесняясь, сказала «смотри, как изуродовали твою маму», даже тогда, я просто ответила, что «совсем не изуродовали», и продолжала верить, что все хорошо. А надо было ее крепко-крепко обнять, сказать, какая она красивая и любимая… чтобы она, наконец, выплакалась, и сказала, что знает, что умирает и что ей очень страшно. А она продолжала улыбаться и оберегать нас.
И про Олега я так и не успела ей рассказать.
Я не верю в потустороннюю жизнь, но если вдруг…… Мам, я тебя очень люблю и очень, очень скучаю.
+++
